Закрытое дело

Описание

Страшный голод уже миновал, но досыта пока ещё не едали, считали каждый кусочек, каждую крошечку. Шёл август 1935 года. Николай Архипович, председатель колхоза «Хлебороб», созданного в Михайловке три года назад, нарядил Кондратия утром пораньше отправиться с первой пшеницей нового урожая в Кунгур на сдачу. Сказал, чтоб Кондратий погрузил мешки на телегу с вечера, завёз домой в ограду, чтоб утром рано выехать, никого уже не тревожа, часа в четыре, не позже. Чтоб на переправу, на паром через Сылву поспеть, пока никого нет. В тайных мыслях своих председатель метил попасть в передовики.
Кондратий Григорьевич, мужик из староверческого рода, был издавна известен в селе как человек самый добросовестный, которому любое дело можно было доверить без боязни. Про него все знали, что он чужого – стручка гороха не возьмёт.
Кондратий завёз телегу с зерном к себе во двор, поставил под навес, мешков было семь, накрыл их рогожей, задал лошади зелёной травы, поужинал уже по густым сумеркам, не зажигая керосиновой лампы из бережливости. Перед сном вышел во двор проверить повозку, определить, не меняется ли погода. Август клонился к концу, но погода была хорошая, устойчивая, дни жаркие, тихие, ночи ясные, звёздные, но безлунные, а потому тёмные. Он постоял, послушал тишину.
С лугов тянуло сырым холодом, пробирало тело. Подумал: «Первый Спас – бери рукавички про запас. А на носу второй Спас». Передёрнул плечами и, зевая, пошёл спать. Ребятишки давно спали, жена тоже… Прилёг, не раздеваясь, на широкую лавку возле печи. Вспомнился отец, тот в страдную пору, во время жатвы, старенький уже был, так же ложился на эту самую лавку, даже лаптей не снимал: придёт с поля поздно, поужинает, помолится и на лавку, утром встанет ранёшенько, помолится и – в поле. И так недели две подряд…
Сроду не хварывал, а в голод тридцать третьего от суррогатов язвой желудка заболел и умер. Брат Кондратия, Иван, служил в то время на польской границе младшим командиром, по письму приехал в отпуск, привёз полпуда муки, но уже поздно. Правда, мука эта помогла Кондратию сохранить детей, выжили… А ещё забавно-горький случай был: пошёл Кондратий рыбу ловить. Ничего не поймалось, ноябрь уже стоял, идёт по льду вдоль берега, едва ногами перебирая – ослаб. Смотрит и глазам не верит – чудо: у самого берега, под кустом, во льду поросёнок вмёрзший. Осмотрел его Кондратий – настоящий поросёнок, целый, невредимый. Как он тут оказался, как сюда попал, откуда – понять невозможно. Видно, провалился, когда лёд тонкий ещё был, а вылезть на лёд не смог, замучился… На мелководье, даже утонуть-то невозможно ему было. И слухов-то не было, что у кого-то поросёнок потерялся. Диво просто! Вырубил его Кондратий изо льда и в два приёма потихоньку перетаскал домой. Тоже поддержка в питании оказалась.

                *   *   *

Встал Кондратий в половине четвёртого, начинал чуть-чуть брезжить рассвет, помолился коротенько, собрал кошёлку с едой: шёл строгий Успенский пост и скоромную пищу Кондратий не позволял; взял солёные огурчики, молодую варёную картошку, луку, само собой – хлеба кусок. Туесок квасу. Перекрестился и вышел во двор.
Подойдя к телеге, обомлел, застыл, будто каменным сделался: телега под крышей стояла пустая, мешков на ней не было ни одного, лошадь, понурив голову, дремала возле короба с недоеденной травой. Собаку не держали: ораву девятерых детей накормить досыта было нечем, а ещё собаку…
Да как же так семь трёхпудовых мешков уволокли – и ничего не слыхать было? Ворота были на запоре. Тут явно не один кто-то действовал, а двое. Он стал внимательно осматривать телегу, ворота. Они, как с вечера запер, так и стояли на запоре. Но вынести мешки можно было только через ворота. Как? В подворотню человек не пролезет, узка. Ребятёнка разве протолкнули, а он отодвинул засов и открыл ворота изнутри?
Кондратий вышел за ворота, уже развиднелось, он изучающим взглядом стал осматривать соседние дворы. Не за семь вёрст воры пришли, всё равно кто-то свои. Кто-то знал, что он воз зерна завёз в ограду, кто-то видел… Соседка слева Пара;ня по прозвищу Ве;кша в счёт не идёт, у неё мужика нет, утонул, ребят трое. Дальше, за Векшей, в хозяйстве два мужика, отец с сыном, но эти, вроде, не должны решиться на такую пакость. Родины? Нет, Родины отпадают, свои. Справа соседи, за ложком, Егор чахоточный, ему не до мешков. Напротив Егора усадьба Никиты, этот не решится на такое дело, да и таскать мешки ему далеко через ложок… Неужели Стёпка, сосед через дорогу? Тут да, два мужика; и сам Стёпка ещё крепкий и сын у него, Васька, бугай…
  Кондратий осмотрел дорогу: людских следов в сторону Стёпкиного дома на дороге в пыли не было, если бы замели следы, от метлы отпечатались бы полоски. Что за диво! Мешки как растворились. Он отправился к председателю, разбудил его, всё поведал. Николай Архипович побелел, забегал по избе, как шершнем  ужаленный: не шуточка в деле – воз пшеницы исчез. Ой, дело подсудное!..
– Да уж не сам ли ты спрятал? – замер председатель, прожигая Кондратия испытующим взглядом.
– Бог с тобой, Николай Архипович! – возмутился Кондратий. Он выдержал этот взгляд председателя, перекрестился: –  Вот те крест, моя совесть чистая!
Николай Архипович нервно почесал левой рукой голову через верхушку справой стороны, сказал:
– Давай, Кондратий Григорьевич, садись на ве;ршну , и дуй в Журавлёво, заявляй милиционеру Павлу Максимовичу, пускай срочно проводит расследование.

                *   *   *

В Журавлёво за тринадцать километров Кондратий Григорьевич добрался за два часа. Над селом тянулись в небо столбы дыма, хозяйки топили печи. Село стояло на холме, в центре нарядно белела церковь. Креста на ней не было, сняли, церковь прикрыли, служить запретили, сделали клуб. Кондратий перекрестился, сказал: «Варнаки!», неведомо кому конкретно адресуя это слово.
Подъехав к дому милиционера, не слезая с лошади, постучал в окошко. Видно было сквозь стекло, как в зеве русской печи мечется жаркое пламя. На стук отозвался сам хозяин, видно, супруга его доила корову в этот час. Он был в исподнем, должно быть, прямо с постели. Открыл задвижку окна, спросил:
– Чего тебе, мужик?
– Из «Хлебороба» я, Николай Архипович послал, ночью украли воз пшеницы, семь мешков.
– Ого! – изумился Павел Максимович. – Это как же так?
Кондратий коротенько рассказал.
– Сам, поди, и украл, – подвёл сходу итог милиционер. – Ладно, приеду.
– А когда ждать-то? – спросил жалобным тоном Кондратий. Нехорошее предчувствие шевельнулось у него в душе. – Председатель срочно велел.
– Ну-у, часика через три приеду. Дела.

                *   *   *

Милицейская двуколка подкатила к дому Кондратия Григорьевича. С милиционером приехал и председатель колхоза. У Кондратия сделали обыск, но ничего не нашли. Допросили его жену. Перепуганная до смерти, она твердила только одно, что ничего не видела, ничего не знает. Так оно и было.
– Ворота на запоре, говоришь, были?
– На запоре, – подтвердил Кондратий.
– Тогда как вор попал в ограду-то?! – воскликнул милиционер.
– Не знаю. В подворотню, наверное.
– Ну-ка лезь в подворотню! – приказал Павел Максимович.
– Не пролезть мне, узко, – возразил Кондратий.
– Во-от, узко, – согласился милиционер язвительно и продолжал в том же тоне: – Тут и за бороду тебя не протянешь. Узко. Кто-то пришёл, святым духом сквозь ворота прошёл, запор снял, семь мешков трёхпудовых уволок, а он ничего не слыхал! И двери снова на запор закрыл и опять сквозь прошёл… Ты эти сказки вон ребятам рассказывай.
Ребята Кондратия мал мала меньше, таращились из сеней сквозь двери.
– Сам ты, Кондрат, перетаскал мешки. Сам! Куда спрятал? Говори по-хорошему!
– Истин Бог! зёрнышка не взял! – воскликнул Кондратий.
– Кондратий Григорьевич, если принял грех на душу, лучше сознайся и отдай, а то ведь упрячут в тюрьму, а ребят у тебя… – увещевал его председатель, хотя и не верилось ему, что Кондратий возьмёт колхозный хлеб, староверская закваска ему этого не позволит. Так-то оно так, да кто знает, советская власть вон как человека перекрутила. Это он подумал про себя, зная, что говорить об этом (упаси Бог!) нельзя.
– Не брал, Николай Архипович, зёрнышка не брал! – отрицал Кондратий, положив ладони на грудь свою.
У единоличника Стёпки, соседа, тоже провели обыск – никаких следов. Что окончательно утвердило милиционера в его решении, что сам Кондратий украл зерно.
– Семь мешков! – воскликнул милиционер. И спросил: – По году за мешок хватит?
Акили;на, жена Кондратия, зарыдала и повалилась на землю.
– Да не брал я! Не брал! – возопил страдальчески Кондратий, воздев руки к небу. – Господи!

                *   *   *

Присудили врагу народа Кондратию не по году за мешок, как обещал Павел Максимович, а поменьше: шесть лет за хищение социалистической собственности. Срок он отбыл полностью, освободился в августе 1941 года, уже шла война с фашистами. Домой прибыл буквально накануне Успеньева дня. Жену, старуху согнутую не узнал. Не узнала его и Акилина. Из девятерых детей выжили только пятеро, младшие поумирали.
– Кондратий, – спрашивала Акилина, – за что нас Бог наказал?
– Не ропщи, матушка! – вразумлял её Кондратий. – Я такое повидал – не приведи Господь! Только молитва к Богу меня и укрепляла, ею и спасался. На всё Его святая воля! Молись и терпи!
– Добро, Кондратий, «ино еще побредем ».
 Осенью он был призван военкоматом в трудармию, выполнять принудительную трудовую повинность на строительстве железной дороги Магнитогорск – Сара, а сына старшего, Петеньку, призвали на войну. Уезжая, тридцативосьмилетний Кондратий наказывал Акилине молиться за сына. В материнской молитве – сила, говорил он. «Мне теперь уж не свидеться с вами», – со слезами в голосе подвёл итог.
Но выжили оба с сыном, Петенька воевал в артиллерии, был ранен тяжело, но вылечился. Младшие не успели дорасти до призывного возраста, в армию пошли уже после войны. Акилина дождалась мужа, вернулся он в сорок пятом, в этот же год она умерла.
Дети выросли, хорошими людьми стали, жизнь наладилась. Уже в самом конце пятидесятых годов Фёдор, мужик Елены Черепанихи (Черепанихой её прозвали за гончарное ремесло), однажды при встрече с Кондратием разоткровенничался пьяный был, рассказал, что пшеницу украл Стёпка-единоличник. Теперь его в живых уже не было: в войну без вести пропал.
– Кондратий Григорьевич, ты человек честный, знаю, не за что пострадал. Я перед тобой, братчик мой, тоже маленько виноват. Совесть меня вот и грызёт. Душу точит. Это ведь Стёпка меня тогда подговорил… Голод-то не тётка. Я дохлый, он говорит, что я в подворотню твоих огородных ворот пролезу. Пролез. Ворота оградные без шуму открыл, мы мешки с ним потихоньку и перетаскали к нему, на его телегу сложили. Я ворота закрыл и обратно так же… В подворотню… Страху натерпелся – досель трясёт.
Фёдор только казался дохлым из-за своей худощавости, но двадцать лет назад был жилист и крепок.
– А как вы следов-то не оставили? – изумился Кондратий.
– Стёпка ушлый: он, братчик мой, через дорогу-то широкую доску положил, чтоб следов не оставалось…
– Обыск у него был, а хлеб не нашли, однако. Куда вы его спрятали? – недоумевал Кондратий.
– Запрягли лошадь, она у него тогда ещё не обобчествлённой была, единолично жил. Выехали в заво;рки  за огороды, по дороге над деревней отвезли мешки ко мне, никто ничего не слыхал-не видал: чё, я с краю живу дак. Тьма была. Баба моя ничего даже не знала. К трём часам управились.
– А Васька Стёпкин?
– Васька спал, дрыхнул и про дело тоже ничего не знал. Спрятали у меня пока в соломе, потом упрятку надёжную сделали. А ты вот не за что пострадал… Главно дело, братчик мой, на другой-то год, в тридцать шестом-то, урожай тако-ой был, что не знали куда хлеб девать… А ты совсем не за что пострадал.
Кондратий поник головой, в горькой задумчивости. Обида, какая обида в этот миг точила ему сердце…
– Суди вас Бог! – только и выдавил он с трудом. – Детишек неповинных жалко до смерти.
И старик пошёл своей дорогой тяжёлой согбенной походкой. Хотя какой старик-то, шестидесяти ещё не было…

                *   *   *

В Богородицын день , Федька Елены Черепанихи, поехал на лодке в Осиновку, там этот день праздновали; молились, конечно, уже не Богородице, а бутылке, и Федька знал, что ему перепадёт халява. Напился он до того состояния, когда рога в землю уже упираются. Пьяные мужики по доброте своей заволокли его в лодку, уложили и пустили лодку по течению: оклемается-де, пока до своей деревни доплывёт, река-то тихая: от Камского водохранилища подпор. Не доплыл, труп Федьки выловили через неделю, лодку не нашли.
Тогда по реке начали курсировать скоростные теплоходы на подводных крыльях, «Ракеты». Мужики высказали предположение, что лодку захлестнуло волной от «Ракеты», посудина затонула, спящий Федька захлебнулся…
От страха одно только скрыли осиновские мужики от следствия, что Федьку отправили спящим. Сказали, что выпивши был крепко, но сам уплыл, на вёслах. В пути, может, «отяжелел» и заснул?.. Лодка плывёт. А на «Ракете» кто знал, что в лодке человек.
Дело на этом закрыли.