Молитва из маминого клубочка

Описание

Теперь мы могли открывать огонь на поражение, а не давать бесполезные и бессмысленные “отмашки”, если видели, что вооружённые китайцы провокационно-вызывающе переходили на нашу территорию. После боёв на острове Даманском в марте 1969 года на границе с Китаем была введена более жёсткая инструкция по охране наших рубежей, какая действовала на границе со странами капиталистическими…

И если до этого мы уходили на охрану границы, имея в экипировке автомат и пару магазинов с патронами к нему, то теперь нам добавили ещё два магазина, дали пару гранат, штык-нож и обязали иметь при себе “мэсээл” – малую сапёрную лопату.

Лето шестьдесят девятого года было для нашей заставы просто сумасшедшим. Обстановка держала нервы в постоянном накале: ведь, отправляясь ежесуточно в наряд по охране границы, ты не знаешь – вернёшься ли из него... Всё время ожидали нападений. Службу несли в усиленном режиме. А, отоспавшись после ночного наряда и пообедав, мы вооружались лопатами, ломами, кирками и строили оборонительные сооружения вокруг заставы: копали траншеи, рыли блиндажи, бетонировали доты – всё вручную, до изнеможения. В армии такой труд стоит дёшево. Долбили камень: застава стояла в предгорье, и каменистого грунта хватало – конец лома, заострённый в кузнице соседнего села Ак-Чока методом ковки, очень скоро превращался в тупой и округлый, как яйцо.

Что поразительно, все предыдущие годы опорный пункт нашей заставы находился на холме в двух километрах от неё в сторону села. То есть в случае военных действий мы должны были хватать, кому что положено согласно боевому расчету, и мчаться в опорный пункт. Бежать с заставы! И это как-то не укладывалось в наших головах: на заставе – стены метровой толщины, на заставе – склад оружия и боеприпасов, продукты, наконец, а мы должны всё это бросить и два километра бежать в тыл по открытой местности, где нас перещёлкали бы, как куропаток, на первой же сотне метров. Да если бы и удалось кому-то добежать до окопов опорного – всё равно ты на все сто обречён здесь на смерть. Много ли утащишь с собой боезапаса?..

После боёв на острове Даманский и вооруженных стычек на других заставах это, видимо, дошло до высокого начальства – командующий пограничным округом генерал Меркулов Матвей Кузьмич не однажды побывал в нашем Бахтинском отряде, и оборону строить принялись непосредственно вокруг заставы. Выкопали траншеи по полному профилю. А выход в них был устроен у нас прямо из кубрика, из спального помещения казармы. Откроешь люк в полу, прыгнешь в него с оружием и выбегаешь, куда тебе положено...

В особо напряжённые периоды спали, случалось, прямо в окопах, а если в кубрике, то, сняв лишь сапоги. Подсумок с патронами – на поясе, автомат – возле кровати на полу, чтоб руку опустил и…

Моя кровать стояла возле окошка, и когда ложился спать, то каждый раз мне становилось жутковато, ведь в случае нападения на заставу – первые гранаты полетят в окна. Потом кто-то, может быть, начальник заставы капитан Голубев, догадался сплести маты из прутьев кустарника, росшего вдоль арыка, и этими матами стали завешивать на ночь окна спального помещения.

*   *   *

Напали они на рассвете. Санька Гукалов – пулемётчик-богатырь – был убит в ходе сообщения на полдороге от казармы к доту, дурная пуля разворотила голову. Его второй номер – Мальцев, одутловатый коротышка – выронив банки с патронами, стоял над убитым, как мраморный, с выражением смертельно напуганного идиота.

Подхватив станковый пулемёт Саньки, я покрыл Мальцева такими приказными словами, не записанными ни в одном уставе, что он сразу опомнился.

Влетев в дот, я установил пулемёт на сошки к амбразуре и закричал на Мальцева, чтоб скорее подавал ленту с патронами, ведь в таких ситуациях решают всё секунды. Но у него тряслись руки, а подбородок скакал, как лапка швейной машинки, он ничего не соображал, опять лишившись самообладания. Пришлось “плюнуть” на него и самому присоединить банку, накинуть ленту. Я открыл огонь.

Они шли валом, как катится морская вода, и мне тоскливо подумалось, что воевать с ними придётся нам недолго... Ну, сколько продержатся три десятка человек против такой орды?..

Лента кончилась мгновенно. До меня дошло, что в горячке я посылаю пули в белый свет и толку от моей стрельбы – никакого, один шумовой эффект разве что.

Мальцев постепенно всё-таки приходил в себя и новую банку сумел присоединить сам, накинул ленту.

Кругом шла стрельба, застава оборонялась. Воняло терпким пороховым дымом. Кто-то закричал страшным воплем, видимо, тяжело раненный. Я приказал Мальцеву бежать скорее за патронами, а сам стал вести огонь хладнокровней, прицельно.

Эффект был поразительный: теряя соплеменников и повинуясь страху смерти, вражеские цепи сразу залегли. Теперь я стрелял только тогда, когда противник поднимался, чтоб и наверняка и чтоб ствол пулемёта не перегревался, хотя сменный лежал в чехле рядом.

Мальцев, весь расхристанный, бледный и взмокший, пыхтя, приволок сразу четыре банки. Его глаза, выпученные от страха, казалось, так сейчас и выкатятся из своих гнёзд. Но вскоре мы всё-таки освоились настолько, что не давали врагу, как говорится, и головы поднять.

И всё же вражеские командиры сделали что-то такое, что заставило их солдат преодолеть власть смерти, оторваться от земли, и они вновь пошли валом в атаку, не жалея себя, не замечая, казалось, нашего беспощадного огня.

Кончилась очередная лента. Я откинул крышку коробки затвора. После металлического лязга пулемётного механизма и оглушительного треска стрельбы показалось в это мгновение в доте совсем даже тихо. Слышалось потерянное жалобное бормотание Мальцева: “Старшина-а, старшина-а...” Он вновь не мог справиться с патронной банкой.

И тут скрипучая дощаная дверца сзади нас распахнулась с такой резкостью, что мы невольно, как по команде, оба повернулись к ней всем корпусом.

Два автомата уставились в нас чёрными зрачками стволов. Смерть оказалась так близко и неожиданно, что не хватило времени даже испугаться.

Наверное, видя, что в руках у нас ничего нет, они не выстрелили, а скомандовали:

– Шоу цзюцилай!

Они как будто знали, что мы всё лето мусолили выданные нам разговорники, где в русской транскрипции были расписаны различные команды на китайском языке, которые нам следовало подавать в случае...

Но сейчас смысл команды до меня дошёл не через слух, а, наверное, через поры на коже. До Мальцева, видимо, тоже, потому что руки наши поднялись вверх одновременно.

– Цзыхуй юань!  – кивнул на меня со злорадной усмешкой один из “хунхузов”, заметив на погонах широкий галу;н.

Нас провели во двор заставы, занятой врагом. Ни одного живого нашего пограничника не было видно. А из косоглазых басурман, кроме этих двух, никто на нас внимания не обращал. Они же беспощадно и больно подтыкали нас в спины штык-ножами автоматов Калашникова (вооружили мы братьев), но теперь нам спешить, похоже, было уже некуда…

Накатило невыносимо тоскливое ощущение, что мы с Мальцевым обречены разделить горькую участь наших товарищей.

В этот момент мне и вспомнился мой вещмешок, подвязанный, как и положено, к сетке под солдатской кроватью. В нём лежал клубочек белых ниток, перепачканный сверху до серости. Два года назад, провожая меня в армию, мама навила; этот клубочек на бумажку, где её рукой карандашом была написана молитва, в эту бумажку был завёрнут крохотный алюминиевый образок – простенький медальон с изображением Богородицы на одной стороне и Николая Чудотворца на другой.

Вера в Бога – тем более в армии – тогда была под строгим запретом. Потому молитва и оказалась надёжно запрятана в нитки, чтобы её не нашли командиры и я через это как-нибудь не пострадал: прошедшая “десятилетку” в сталинских лагерях Свердловской области, мама знала, что делала.

Молитва и образок должны были хранить меня от бед, и мама наказывала беречь клубочек, не терять его. И я как мог берёг, на загрязнившиеся мои нитки никто не покушался, но молитвы, конечно, я не знал, только помнились случайно отпечатавшиеся в памяти моей три слова: “Да воскреснет Бог...”, о которых мне сейчас (как о последней соломинке) и подумалось в накатившей смертельной, безысходной тоске...

Они подвели нас ко крыльцу Ленинской комнаты, жестами приказали подняться на вторую, верхнюю ступеньку, вскинули автоматы. “Да воскреснет Бог!..” Сверху китайцы показались мне теперь совсем низкорослыми. Один из них с широкой, по-дурацки весёлой улыбкой скомандовал:

– Кайхо!

И уронил я обречённо свою головушку на грудь. “Да воскреснет Бог!..” Последнее, что успел я ещё поймать взглядом на срезе автоматного ствола, наведённого мне в голову, блеснувший огонь пороховой вспышки. И в то же мгновение солнце “выключили”, чёрная, как сажа, тьма обрезала для меня день, словно меня перекинуло в период до сотворения мира – исчезло всё: угасло сознание…
 
*   *   *

Когда глаза мои открылись, и я начал приходить в себя – была ночь: в чёрном южном небе светились сочные звёзды. Я с трудом сел, испытывая невыносимую боль и ломоту в темени. Приложил руку и ощутил выше лба продолговатую корку запёкшейся крови. Всё вспомнил и обрадованно догадался, что в склонённую в последний момент мою голову пуля чудом попала под малым углом и срикошетила. Мальцев лежал тут же, дотронулся до него – он был холодным.

Во дворе заставы, весело перебрасываясь мяукающими непонятными словами, сновали вражеские воины, занимаясь какими-то своими делами. Что интересно, на столбе у входа в казарму горел фонарь, в дизельной стучал движок, гоняя электрогенератор. Встать на ноги сил у меня не было, да и заметили бы сразу, если б удалось подняться, а потому я лёг и тихо, осторожно пополз вдоль бассейна к погребу, дальше – мимо заправочной, мимо собачника, за территорию заставы, в тыл, в сопки, в надежде попасть к своим. И выполз к утру.

Но меня поразило – откуда здесь появились наши уральские берёзы? Раньше их не было...

И в недоумении этом я и очнулся окончательно: в кубрике, на своей кровати, рядом с которой лежал мой боевой друг – автомат. Оказывается, и бой, и расстрел мне приснились...

Весь день проходил я тогда в шоке, суеверно гадая, к чему такой жуткий сон…

С тех пор прошло более тридцати лет. Наверное, тысячи разных снов перевидал я за это время, но почти все они забылись, а этот до сего дня стоит перед глазами, такое потрясение пережил я в нём. И только теперь я понял, в чём тут дело: да, происходило всё во сне, но ощущения переживались реальные, ведь я не знал, что это происходит во сне, я испытал настоящее расстреляние, настоящий уход за черту бытия...

Зачем, для чего дал мне Творец испытать это во сне? Ведь просто так, убеждаюсь я всё больше, ничего в этой жизни не бывает. Может, для понимания, что жизнь – дар бесценный? Для предостережения, что играться этим даром нельзя, опасно? К чему Он готовил меня? Исполняю ли я своё предназначение?

Царствие Небесное маме моей, не раз спасался той молитвой её, когда бывал возле смерти реальной, а не во сне. А клубочек я берегу до сего дня и молитву Животворящему Кресту знаю теперь наизусть.

Февраль, май 2001